 |
| |
|
|
| |
"Самовитое слово" Дмитрия Ревякина (окончание)
II. "Оправдание приема"
"Ритмы Евразии"
Миф, утопия и личная судьба
"Перекати-поле
Ладоги на Онон,
Где заклинатель степей
С колыбели плел Мост".
К. Кинчев, "Плач"
 Мифотворческий аспект ревякинской поэзии строится на трех китах: 1. Доправославный миф - язычество (славянское и неславянское), шаманизм, элементы восточных религий (буддизм, индуизм) 2. Православие 3. Евразийская идея, который объясняет сплав элементов разных духовных культур. Образ России-Евразии - безусловно семантический и идейный центр поэтического мира Ревякина. Космизм и драматичность в трактовке этой темы - в смешении разных временных и пространственных пластов, встрече языческого и христианского, европейского и азиатского (сибирского) в едином образе трагического одиночества и единства с "симфонической личностью", обреченности и надежды, горькой любви и чистого идеального героизма. Пантеон богов, который мы встречаем в текстах Ревякина, напоминает об универсальности Хлебникова - это и христианские образы (распятие, образа, Успение, Иерусалим), обожествленные стихии и светила (Ветер, Солнце, Луна), реки (Иня, Ингода, Нарым, Обь, Лена и др.), античные боги (Арей, Ра), славянские языческие божества (Мара, Даждо - имя, ассоциирующееся с Даждьбогом и дождем), мифологические имена, изобретенные поэтом, - Явень, Узарень (от "узреть", "озарение"). В этой встрече разных религий и верований заметно стремление сконструировать некую российско-евразийскую культурную модель. При этом Ревякин, создавая свой поэтический мир, тяготеет к описанному Н. С. Трубецким религиозному эклектизму империи Чингисхана, который не просто терпел, но активно поддерживал на своей территории разные религии - шаманизм, буддизм, ислам, христианство. Разноэтнические верования, обряды, мифологические персонажи, фольклорные мотивы объединены их принадлежностью к евразийскому суперэтносу и культурному комплексу, который есть результат интерференции культурных типов родственных и соседних народов. Идея существования евразийского культурного континуума логически вытекает из положения о том, что Евразия "представляет собой географически и антропологически некое единое целое".
Одушевленный мифологический ландшафт ревякинской поэзии - это одновременно и сакральное пространство, и реальная, узнаваемая топография. В текстах множество топонимов - вымышленных (Дастояр, Кижечь) и существующих (Колывань, Ногай, Ишим, Онон, Иня, Обь, Лена и др.). При их помощи создается живой пейзаж, привязанный к карте - суровая Колывань, ощетинившаяся клинками осок, кипящий Ишим, Нарым, скованный льдом). Топонимы - это и божества, "гении места", с которыми человек может вступить в общение - "когда реки мне были сестры, а Ветер назвался братом..." Ингода поит из рук, Ишим "кипит в бровях", Обь бьется в руке. Пример мифологического переосмысления топонима - цикл текстов "Пояс Ульчи". Название небольшого народа в нижнем течении Амура (ульчи) превращаются в "волшебное слово" - появляются ульчане, Ульча - не только некое вымышленное царство, но понятие, которое Ревякин определяет как фундаментальное для своего духовного опыта: "путь людей в согласии с собой, в любви и чести".
Два стихотворения, по которым идеально прослеживается моделирование ландшафта - уже цитированное "В Устье Лены" и "Горячей ложкой прижигаю губы...", посвященное Белоруссии. В последнем тексте оживают болота, озера, реки, луна, даже крыши домов - а люди, оказываются частью ландшафта. Это маленькая поэма заставляет вспомнить понятие "симфонической личности", гораздо более поэтичное и эмоциональное, чем терминология современных этнографов. Использование исторического материала (война и оккупация) в этом стихотворении придают трагическое звучание лейтмотиву ревякинской поэзии - идее неразрывной связи народа, этноса со своей почвой, землей, со своим прошлым.
Ландшафт, моделируемый в текстах Ревякина, - это образ России-Евразии, знакомый из трудов евразийских геополитиков, - с идеями о соотношении степи и рек, кочевых и оседлых речных государств, их антагонизме и исторической необходимости государственного объединения.
Ревякин завершает свое недавнее интервью словами: "Я не скучаю по Союзу. Я скучаю по Великой Империи". И поясняет: "Сейчас меня больше устраивает ситуация (я пытаюсь ее моделировать), когда люди, живущие на одном континенте, объединены одной идеей. И тут мне неважно, кто они - евреи, татары, чистокровные русские, турки". После Л. Гумилева - снова "заметки последнего евразийца"? Отчасти это и так, - но лишь отчасти. Поэт - это все-таки не историк, не философ и не политик, и то, как он выражает свое отношение к вопросу о евразийской государственности, принимает форму скорее поэтической утопии, а не политической программы или научного трактата. Тем не менее, происхождение этой утопии достаточно прозрачно: "Россией будет двигать Идея, Дух. А конкретизировать на уровне каких-то социальных, политических формул - это, несомненно, не моя задача. В одном я глубоко убежден - ...иерархия должна быть основана... на заслугах и духовных подвигах".
Археологичность мифа и истории становится основой поэтической утопии Ревякина. Мифологический слой в его произведениях ведет к пересмотру современного опыта - граница между современностью и давно прошедшими временами как бы устраняется.
Мифологическое время конструируется на основе солярного цикла, основная бинарная оппозиция здесь - "зима - лето". Зимнее солнцестояние - нижняя точка годового цикла, когда земля объята мраком, холодом. С этим периодом Ревякин ассоциирует название своей группы - КАЛИНОВ МОСТ: "Период Калинова моста в годовом цикле длится от зимнего солнцестояния до святок, до святочных морозов". По принципу скорнения "калинов" связывается с именем богини Кали-разрушительницы: "Корень определения Калинов мост в слове "кали" - холод, мороз и имя индуистской богини, "кали-юга" - век, цикл, самый темный, самый страшный, в котором мы сейчас находимся".
Лето (май-Цветень, солнечные июнь и июль) - жизнь, цветение, рассвет, новый день, к которому выводит Калинов мост того, кто сумеет пройти по нему, выдержав битву с чудовищами, преграждающими путь. Говоря о себе и своих "братьях по оружию" - музыкантах группы как о воинах, вышедших сражаться на Калинов мост с Многоголовым Змеем, Ревякин имеет в виду прежде всего битву каждого с самим собой, с собственными пороками и слабостями. Эта мифологема предполагает, что занятия поэзией и музыкой - прежде всего духовный путь, определенная духовная практика. Ревякин подчеркивает древнейшую магическую и мистическую составляющую поэзии, которая до сих пор, подобно необрезанной пуповине, соединяет поэтическое творчество с культом, обрядом и ритуалом, напоминая о тех временах, когда талант поэта и музыканта рассматривался как необходимая часть тех способностей, которыми духи-покровители наделяли шамана.
Приверженность к архаичной и патриархальной системе ценностей у Ревякина уравновешивается идеей вневременности спонтанного творчества этноса. В мифологическом сознании и фольклоре, в народной духовной культуре он, вслед за Хлебниковым, усматривает проявление общечеловеческих ценностей в их первичном, элементарном виде. Сквозь противопоставления города и природы, варварства и цивилизации видно утверждение идеалов гармоничной, цельной жизни "симфонической личности" - народа-этноса. В 1912 г. Хлебников писал: "Одна из тайн творчества - видеть перед собой тот народ, для которого пишешь, находить словам место на осях жизни этого народа". Это высказывание может послужить определением почвы, на которой растет творчество Ревякина, его отношение к поэзии как к духовному пути, "судьботворчеству".
Биографическая легенда?..
"Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия.
К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам".
А. Башлачев, "На Жизнь Поэтов"
Для Ревякина идея "бытового исповедничества", нераздельность творчества, мировоззрения, духовной практики, личной судьбы и быта, повседневной жизни оказывается абсолютно органичной: "Я воспринимаю все, что вокруг меня происходит, и то, чем я занимаюсь, как единое целое. И музыка, и поэзия, и книги, которые я читаю, и землю, которую я копаю, и лес, который я рубил, и стройотряды, которые я прошел. Я не разделяю свою жизнь на сегменты и отдельные сферы".
Жизнетворчество предполагает следование некой идеальной модели не только в литературном творчестве, но и в быту, стремление организовать свою повседневную жизнь в соответствии с неким идеалом, сознание того, что "любое, маленькое и будничное действие создает или разрушает характер". Для Ревякина, однако, это идеал в первую очередь духовный, нравственный. Аскетичный быт, стройотряды в студенческие годы, ежегодное пребывание на родине в Забайкалье где во время осенней страды "в поле много физической работы", давно задуманная поездка в Чечню, убеждение, "что люди чувствуют себя братьями по-настоящему только в бою", идея "противостояния сегодняшнему положению вещей... дикая, страшная, злобная, гневная неудовлетворенность сегодняшним днем", - составные части ревякинской биографической модели.
Центральный образ-архетип ревякинской поэзии - мужчина-воин. Он имеет глубокие личные корни, будучи связанным с судьбой, самореализацией, со стремлением к созданию биографической легенды. Этот архетип героя-воителя восходит к эпосу кочевников, к фольклору - казацкому, русскому. Среди поэтов, давших чистые образцы героики, Ревякин называет Чаадаева, Гумилева, Маяковского, из современников - раннего Кинчева.
Героическое - не только категория поэтики, но и личный идеал (правда, как констатирует Ревякин, пока недостижимый - но таково, впрочем, свойство любого идеала): "Это абсолютно холодный, отстраненный, героический стиль жизни. Подвиг ради подвига, смерть ради смерти... Это клинок, сталь, стержень".
Подобное неумение разделить дар писать и дар жить, искренность, неподдельность страсти, цельность натуры и "дум высокое стремленье" вряд ли способны вызвать сочувствие в нашу постмодернистскую эпоху. Ревякин наследует романтической традиции с ее практикой самостилизации и отчасти эпохе Серебряного века, когда понятие "жизнетворчество" не отделялось от творчества поэтического.
Меняя имена,
Одни и те же устремляются в легенду
В любые времена
До слез похожие стартуют к облакам
Униженной, истерзанной земли...
("Порог Сорока")
Если поэтический текст - "эксперимент над литературой", то биография поэта - "эксперимент над жизнью". Однако этот эксперимент часто бывает небезопасен.
 В небольшом эссе "Конец Ренаты" В. Ходасевич, размышляя о "духе эпохи", говорит о Серебряном веке русской поэзии как об эпохе жизнетворчества par excellence: "Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невыполнимая правда. Это был ряд попыток, порой истинно героических, найти безукоризненно верный сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства. Символизм упорно искал в своей среде гения, который сумел бы слить жизнь и творчество воедино... В ту пору и среди тех людей "дар писать" и "дар жить" расценивались одинаково".
В наше время роль, традиционно принадлежавшая литературе, узурпирована видео и телевидением; на смену поэту приходят киноактер, в случае молодежной культуры - рок-музыкант. Именно в этом пласте культуры биография и личность художника воспринимаются не как единичное явление, но как некий архетип, инвариант, квинтэссенция опыта всей культурной общности, зеркало, где каждый член этой общности узнает себя. Биография художника мифологизируется, превращаясь в идеальную архетипическую биографию, его личность становится собирательным образом и эталоном, который копируют многочисленные поклонники - стремясь одеваться и выглядеть как кумир, вести себя похожим образом. Его повседневная жизнь, характер, привычки и т. д. становятся достоянием масс и сакрализуется, становясь основой культурного ритуала общины. В массовой культуре часто теряется ощущение, что важнее - собственно творчество или личность артиста. Это особенно хорошо видно на примере судеб суперзвезд - по достижении ими определенного статуса в культурном сознании массы становится неважно, что нового они делают, какие тексты пишут, какую музыку играют - само наличие суперзвезды, любой ее жест, слово или поступок имеют характер безусловной культурной ценности. Эта харизматическая установка, конечно, большой соблазн, нередко чреватый печальными последствиями.
Творческая личность оказывается как бы полигоном, где ведут борьбу "человек" и "писатель". Если литературное дарование оказывается сильнее, "художник" побеждает "человека". Но если сильнее "дар жить", то появляется художник, создающий поэму из своей жизни. При этом неважно, оказывается ли жизнетворчество непрестанным актерством перед зрителями и самим собой или истинным духовным подвижничеством - в любом случае, расплаты бывают не театральные. "Истекаю клюквенным соком! - кричал блоковский паяц. Но клюквенный сок иногда оказывался кровью" (интересно, как эта мысль Ходасевича одновременно и опровергает, и логически продолжает высказывание Шкловского "в поэзии "кровь" - это не кровь...").
Обостренный интерес Ревякина к жизнетворчеству, выстраиванию личной судьбы особенно заметен в последнее время - эта тема красной нитью проходит через все недавние интервью. По какому сценарию пойдет развитие этого сюжета, что будет доминировать в его творческом сознании - жизнь или текст? Поэзия или биография?
Пока он говорит, что для него понятия "битва", "воевать", "оружие", "подвиг" - это в первую очередь художественное обобщение. Пока он называет себя поэтом: "Во все исторические периоды певцы для того и существовали, чтобы вдохновлять воинов". Пока видит свою миссию в том, чтобы "звонко петь в годины бед". Пока...
Ольга СУРОВА
"Новое Литературное Обозрение" №7(28)/1997
Фото: Сергей БАБЕНКО
<< Начало статьи
Автор: Екатерина Борисова
опубликовано 17 января 2013, 06:59
Публикуемые материалы принадлежат их авторам.
Другие статьи на нашем сайте
Другие записи архива
|
|
| |
|
|
|  |
|